Культура

От «ребят» до «казаков»

От «ребят» до «казаков»
Марлен Дитрих

Разница между Лениным и Сталиным всё-таки есть.

Вместо нудного анализа я покажу наглядную картинку. Точнее, эпизод в моём пересказе, пускай и вольном, но суть я передам. Так вот, пришёл как-то Сталин к Ленину. О чём-то долго и нудно спорили. В конце концов, когда Сталин ушёл, Ленин, вконец изнемогший в этом разговоре, долго смотрел на закрывшуюся дверь, а затем произнёс с какой-то безнадёжностью: «Азиат...».

Это весьма характерная реплика. Ленин, несмотря на свою калмыцкую внешность, позиционировал себя как европейца, борца с «российской азиатчиной». Он любил попить пивко в Европе, подолгу там жил, вообще любил Европу, её культуру и быт. Он и в Россию-то не шибко рвался. Он уже готов был остаться в Европе в качестве вечного политэмигранта-теоретика, да тут подфартило: грянула Февральская революция. Но, рванув в пломбированном вагоне «на родину», Ленин понимал себя как западника, а свою революцию — как западническую модернизацию России. Ясно, что это была, мягко говоря, весьма субъективная точка зрения. Объективно Ленин действовал вполне азиатскими методами, выкорчёвывая европеизм, накопившийся в России за два «петербургских» столетия — и тут-то Ильич вполне оправдал свой степной облик, подмеченный великим Хлебниковым: «В багровых струях лицо монгольского Востока, Славянскою волнуется чертой, Стоит могуче и жестоко, Как образ новый, время, твой!». Маниакальная жажда власти (да, пусть и с иной, чем у Сталина мотивацией) сделала из Ленина вполне себе почвенный, «нашенский» персонаж.

Однако, повторяю, субъективно ленинская команда относила себя к западникам. Они все были связаны с Европой (что потом им припомнили в 30-е), практически не вылезали из неё. Сталин, хоть и побывал не раз за границей, в этой компании был явно белой вороной. Он и типологически был другим. Ленинцы, как и сам Ленин — живчики, яркие ораторы, писаки. Яркий пример — Троцкий (которого Ленин в своём завещании, по сути, обозначил как преемника). В них есть искромётность, подвижность, но есть и легковесность джазовой музыки. По-византийски основательный Сталин их презирал. Он знал, что исторический верх будет за ним.

Сталин не любил Ленина. Нелюбовь Сталина к Троцкому — прямое продолжение нелюбви к Ленину (ибо Ленин и Троцкий были людьми, скажем так, одной формации); вообще, ко всей этой «европейской» публике с бородками, к этим мастерам фразы и позы. Сам Сталин оратор был никакой, литератор — никудышный, человеческий типаж — скушный бюрократ с глуховатым голосом, мрачно-серый аппаратчик, без артистизма. А эти были в своём роде артисты; и артисты, люди искусства, причём авангардные, передовые, к ним тянулись. Скажем, Мейерхольд свой спектакль «Земля дыбом» посвятил «первому красноармейцу Льву Давидовичу Троцкому» (потом Сталин это припомнил). Явно симпатизировал Троцкому футурист-лефовец Маяковский. Ему приписывают слова, якобы сказанные после назначения Фрунзе (противника Троцкого) на пост председателя Реввоенсовета: «После Троцкого Фрунзе — срам!». Именно усилиями Троцкого в 1926 году был запущен журнал «Новый Леф». Дружественные отношения поддерживали с Троцким и соперники футуристов — имажинисты, среди которых резко выделялся Есенин. Когда вокруг него вспыхнул громкий скандал (поэт обозвал какого-то типа в пивной «жидовской мордой»), Есенин письменно обратился за поддержкой... «к дорогому Льву Давыдовичу». Дело замяли. Именно Троцкий написал, пожалуй, саму проникновенную статью на смерть Есенина, да и вообще — он любил поэзию. Он не был большевистским догматиком в области литературы и искусства, урезонивал воинствующих доктринёров (в частности защищал от цензурных нападок Бориса Пильняка, потом расстрелянного Сталиным, помогал совсем уж несоветскому Ф. Сологубу).

Троцкий весьма неплохо ориентировался в искусстве, мог свободно рассуждать о Матиссе и Пикассо, его рисовал известный кубофутурист Ю. Анненков. По свидетельству Анненкова Троцкий был настоящим интеллигентом, и в этом смысле к нему «приближались Радек, Раковский, Красин и, в несколько меньшей мере, Луначарский».

Ленин в левое искусство не врубался, но и не душил его. Он вообще позволял с собой спорить, не терпел культа своей личности, мог выпить лишку пивка в эмиграции и потом на велосипеде врезаться спьяну в трамвай. Он был способен всю жизнь питать страсть к Инессе Арманд, а Троцкий сумел на старости лет, не стесняясь жены, влюбиться в художницу Фриду Кало — очень странную женщину, калеку-бисексуалку, рвавшую все шаблоны. Дико представить себе Сталина в такой роли. Сталину очень шёл тёмно-тайно-теремной, тюремный и аппаратно-парадно-палатный Кремль. Сталин буквально врос в него всей своей усидчивой, терпеливой, хитро-восточной жопой. Только Сталин был органичен в Кремле. Ещё в самом начале 20-х годов Анненков, пообщавшись с Троцким, ясно понял, что большевики-интеллигенты неизбежно проиграют деятелям сталинского типа.

Говоря словами Троцкого о Есенине (пронзительные слова: «поэт был несроден революции»), Ленин, Троцкий и прочие радеки были несродны Кремлю. Так же, как Сталин был несроден авангардным, фракционным и нэповским 20-м годам. Сталин типологически — в 30-х годах, он всецело в них, как соцреалистический портрет в золотой раме. С Лениным тот же Горький ещё мог как-то разговаривать, но от общения со Сталиным и его азиатско-золочёной действительностью он просто помер. Потому что Горький тоже был какой-никакой, а европеец (неспроста он окопался на Капри).

Водораздел между 20-ми и 30-ми очень чёток. Так же, как грань между романами «12 стульев» и «Золотой телёнок». В «Золотом телёнке» сквозь последние судороги нэпа уже проступает тяжеловесное золото абсолютного тоталитаризма. Бендер, разбивший лоб о железный занавес и безвестно канувший в советских просторах — это образ полной, беспрекословной безнадёжности. Движение от «12 стульев» к «Золотому телёнку» — это отчётливое, очень внятное движение от Ленина-Троцкого к Сталину. К новой эпохе. Всё меньше аморального чарльстона, фокстрота и шимми, всё меньше джазовости (не джаза!; сам джаз-то вплоть до ждановских времён ещё проживёт), всё меньше лёгкости и свободы. Партия окончательно становится монолитным «орденом меченосцев». Время неумолимо ведёт отсев: высылают Троцкого, стреляется Маяковский. Разгромлена оппозиция, приходит конец относительной вольнице литературно-художественных группировок. Окончательно и наглухо закрывается граница. Но настоящее прощание с 20-ми — 1933 год, коллективизация (кстати, раскритикованная Троцким) и Голодомор. И именно в этот людоедский (в буквальном смысле) год на высшем уровне принимается решение о съёмках искромётной советской комедии: требовалось как-то поднять настроение в народе. И она была снята в следующем году. «Весёлые ребята» застыли с улыбкой точно на водоразделе эпох. Этот фильм стал феерическим прощанием с 20-ми годами.

Он весь пронизан их энергетикой. Все его типажи — из двусмысленных 20-х: откровенно нэпманская Елена — хозяйка Анюты, пастух-авантюрист Костя, больше напоминающий американского ковбоя, наконец, сама Анюта — явно «американистая», явно голливудская в триумфальном финале: в белом цилиндре, с каким-то немыслимым фонарём (уже очень скоро такой образ станет невозможен). Орлова — «американская» актриса. Неслучайно она вскоре играла американку в «Цирке» (всего два года спустя, но в этом фильме уже совершенно иная атмосфера, атмосфера 30-х). Александров не зря ездил в Голливуд с Эйзенштейном (не только они: один из основателей советского джаза Теплицкий был специально командирован Наркомпросом в Нью-Йорк и Филадельфию). Равнение на Америку — это вообще характерная черта 20-х годов. Ещё Ленин мечтал соединить русский размах с американской деловитостью («Я хотел, закусив удила, свесть Америку и Россию...», — эта строка Вознесенского в чём-то приложима и к Ленину). Троцкий в 17-м приехал в Россию делать революцию именно из Америки. Американцы строили в СССР заводы, поднимали страну из руин. Разница между большевиками-западниками и большевиками-почвенниками в том, что первые хотели сделать из России социалистическую «Америку» («великие штаты СССР» — Есенин), а вторые хотели сделать (и сделали) из неё социалистическую Российскую империю, благословенно-социалистический «Третий Рим». Первая модель была сориентирована на необходимость революции в развитых (культурно и технологически) странах Запада. Её стиль — стиль Баухауза. Вторая, реализованная, модель в итоге свелась к изоляционизму. Её стиль — сталинские высотки.

Процесс смены эпох отразился даже на названии фильма. Поначалу он назывался вполне в духе 20-х: «Коровий джаз». Но чуткий Александров чуть ли не в последний момент предложил новое название: «Весёлые ребята». Джаз решили не выпячивать, но зато громче зазвучало нечто задорно-комсомольское. Тем не менее, «Весёлые ребята» — самый неидеологичный фильм Александрова. Чем дальше в 30-е, тем больше идеологичность у него нарастала, разбухала, мешала смеяться. Александров безуспешно пытался сочетать правильную идейность с голливудским свободным смехом. Смеха становилось всё меньше. Дело кончилось «Светлым путём» с его фанатичкой-ударницей, марширующей среди станков под «Марш энтузиастов» (сравните с ослепительной Анютой в богемном белом цилиндре). И куда делся весь эротизм? Очевидно, Оруэлл прав: он всё-таки несовместим с последовательным тоталитаризмом. Скажем, в мухинской «Рабочем и колхознице» нет ничего эротического — только пафос и проступающий сквозь него ужас. В «Светлом пути» Орлова превратилась в «Рабочего и колхозницу», т.е. во что-то бесполое, унисексуальное и андрогинное одновременно.

Но вернёмся к «Ребятам». «Ребята»-то весёлые, но подоплёка у этого кино совсем невесёлая. Прежде всего, загремел в ссылку автор сценария, бывший имажинист Эрдман. Неотвратимо сгущались тучи над оператором Нильсеном, потом расстрелянным в 37-м (ему припомнили учёбу и жизнь в Германии, а также поездку в Голливуд — опять Америка). Кстати, вместе с «наркомом кино» Шумяцким (тоже, естественно, расстрелянным) Нильсен разрабатывал проект советского Голливуда.

Роковым вестником наступления новой эпохи стал для «американцев», Александрова и Орловой, Пырьев — у него и имя-то было какое-то нарочито-русацкое: Иван. Иван чётко просёк, как обставить главных конкурентов по части музыкальной кинокомедии. Прежде всего, Пырьев обзавёлся контр-Орловой. Ею стала Ладынина — с её такой родной, ласковой советской улыбкой и невероятно роскошными русскими «буферами». Когда у Александрова наступал очевидный закат, Пырьев взобрался в свой зенит. Им стали «Кубанские казаки», сделанные кистью мастера, но лишённые и малой толики той искренности и полёта, которые были в «Весёлых ребятах».

«Казаки» — это красочный фильм-декорация, фильм-муляж, от которого за версту несёт псевдонародной фальшью, эдаким квасом. Несмотря на свой бодрый ритм, фильм внутренне тяжеловесен, отягощён ложью, как парадный портрет позднего Сталина. Наметившаяся в 20-х «Америка», прощально сквозившая в «Весёлых ребятах», была окончательно побеждена «Россией». На смену герою Утёсова с его сомнительной одесской национальностью пришли надёжные русские персонажи с говорящими былинными фамилиями: Пересветова, Гордей Ворон, Ковылёв и т.д. и т.п. А в жизни троцкие-радеки были побеждены ждановыми-жуковыми: смена кадров происходила не только на киноэкране. От радеков жуковы, пришедшие «от сохи», резко отличались не отношением к идее мировой революции, а, прежде всего, уровнем культуры (отсюда и их желание «пожить», выразившееся в ограблении побеждённой Германии). О Пикассо с ними, конечно, говорить было бессмысленно. То, что начал после войны творить с культурой товарищ Жданов, товарищ Троцкий никогда не мог себе позволить. Не знаю как насчёт Ахматовой, но с Пастернаком Троцкий беседовал вполне уважительно (правда, Гумилева всё ж-таки расстреляли, но, опять-таки, не за стихи, а за участие в заговоре).

«Кубанские казаки» Сталину очень понравились — и это понятно. «Весёлые ребята» ему тоже понравились — и это не очень понятно. Фильм-то объективно несоветский, «не наш». Аппаратчики, его поначалу загнобившие, это верно поняли. Фильм спас Горький, убедивший Сталина посмотреть комедию. И она ему очень понравилась. Я думаю, тут сработали два момента. Первое: Сталин дико устал психологически от «великого перелома» в деревне. Он потом признавался, что это было чем-то вроде настоящей внутренней войны со своим народом, войны не на жизнь, а на смерть. «Весёлые ребята» переключили его совершенно в иную «реальность», они стали его отдыхом, счастливым сном массового убийцы. И второе: Сталин абсолютно попал под обаяние Орловой, пленился ею. Конечно, потом он ждал от Александрова таких же «Весёлых ребят». Но дальше было всё хуже, хуже и хуже. Сталин это видел, но ему оставалось только давать ордена, ордена и ордена. Ибо виноват был только он, а не Александров и Орлова. Подлинному веселью, по-настоящему весёлым ребятам места в СССР было всё меньше. Неумолимо наступало время нарумяненных псевдорусских псевдоказаков с их искусственной радостью и плясками на костях истреблённого крестьянства. На экране расправлял богатырскую грудь плакатный «русский народ», грозно вперяющий свои светлы-очи в «космополитов».

Так продолжалось до хрущёвской оттепели, когда «Америка» снова полезла из всех щелей: стиляги, опять-таки джаз, авангардисты, вера в прогресс, стремление к демократии, пусть и социалистической. Герой того времени — молодой Василий Аксёнов: он и сын репрессированных, и стиляга, а значит — и фанат «Америки». «Америкой» как образом развития грезил молодой Вознесенский, воспевая ночной аэропорт в Нью-Йорке (продолжение темы Бруклинского моста у Маяковского). После свёртывания антисталинской оттепели наступила пора брежневского безвременья. Горбачёвская перестройка — снова «Америка», снова время, скажем так, «ребят»: всплеск интереса к 20-м годам, к нэпу, к культуре и деятелям того времени («На дворе двадцатые годы — не с начала, так от конца», — Вознесенский). В антисталинском контексте зазвучали имена Радека, Бухарина, с некоторой осторожностью — Троцкого. Характерно, что «патриотические» издания, выступавшие против Горбачёва, называли сторонников перестройки «троцкистами», несмотря на то, что перестройщики ратовали за реформы явно капиталистической направленности. Очевидно, что в устах «патриотов» «троцкизм» стал ярким и ёмким ярлыком, доходчивым синонимом западничества и намёком на еврейство. Позже, уже при Ельцине, «серого кардинала» Бориса Березовского прямо называли новым Троцким, проча ему новый ледоруб. И Абрамыч, похоже, свой «ледоруб», в конце концов, огрёб — от нового Сталина? И ведь тоже в эмиграции. Показательно: фигура Троцкого в путинскую эпоху вновь стала одним из символов абсолютного зла — с той разницей, что сейчас «Льва Давидовича Бронштейна» клеймят не с «марксистско-ленинских позиций», а уже с чисто-черносотенных. Нынешняя трактовка личности Троцкого напоминает не столько карикатуры времён сталинизма, сколько агитационные плакаты белой армии.

Опять наступило время «казаков». И вправду: куда ни плюнь — везде «казаки». Они подпевают Бабкиной, они кого-то порют, они (как раз-то кубанские) помогали «воссоединять» Крым, а теперь воюют в Донбассе. «Любо!!», — разносится по «русскому миру». А мне слышится в этом брутальном кличе далёкое печальное эхо: Люба. Любовь Орлова. Весёлые ребята, вечные пасынки нашей невесёлой истории.

20 332

Читайте также

Культура
Фюрер в высоком замке

Фюрер в высоком замке

В целом можно констатировать, что исторический перфекционизм в картине был принесен в жертву детективной интриге, которая не подкачала. Да, в «Человеке...» нет грандиозного размаха «Игры престолов», где легко можно запутаться в родственниках Старков и Ланнистеров, здесь всего две основных линии — «большая» политическая, связанная с латентным противостоянием Германии и Японии, и «малая», где персонажи с риском для жизни таскают туда-сюда пленки с запрещенными фильмами.

Аркадий Чернов
Общество
«Русская идея» как зеркало большевизма

«Русская идея» как зеркало большевизма

После революции разные апологеты «русской идеи» получили удобный повод развести по разные стороны баррикад красивые теоретические построения русских философов-богоискателей и социальные эксперименты коммунистических вождей. Но так ли это на самом деле?

Олег Носков
Общество
Превратить время в пространство

Превратить время в пространство

Уже никого не удивляет истерический морализм бывших комсомольцев, обернувшихся православными фанатиками, их агрессивные нападки на «кощунственные» и «аморальные» выставки, спектакли, фильмы, книги... Хотя, кстати, Генон, как и до него Ницше, замечали, что критерием вырождения религии как раз и является сведение ее к морализму.

Вадим Штепа